Известный российский режиссер, сценарист, педагог Владимир Хотиненко, снявший в разные годы картины, которые стали событиями в мире кино («Зеркало для героя», «Мусульманин», «Макаров», «72 метра», «Достоевский», «Бесы» и другие) прибыл в Ульяновск на VII Международный фестиваль теле- и кинопрграмм для семейного просмотра имени Валентины Леонтьевой «От всей души». Когда-то Хотиненко работал ассистентом у Никиты Михалкова на фильме «Обломов», поэтому визит на родину Ивана Гончарова, автора романа «Обломов», нельзя назвать для него рядовым. В субботу, 30 мая, режиссер пришел с женой Татьяной, деятелем кино (Татьяна Яковлева преподает во ВГИКе зарубежное кино), на улицу Ленина в «Квартал», где проходила встреча со зрителями. Почти два часа длилась встреча. Владимир Иванович рассказывал о кинематографе, о Достоевском, о нецензурной лексике в кино, о любимых актерах и о многом другом.
От чувственного кино к блокбастерам
«Я довольно длинную жизнь прожил в кинематографе. И в застойную жизнь снимал, и в перестроечные и в постперестроечные, господь миловал, я снимал всегда. И я достаточно определенно понимаю, как менялось кино. Есть вещи, которые сейчас представить даже невозможно. Я снял «Зеркало для героя» (в 1987 году). Москва. Кинотеатр. Две с половиной тысячи людей. Двухчасовой фильм закончился, и из зала ушло человек 300, остальные никуда не расходятся, дело уже к полуночи, и говорят, и говорят. Тогда это было отдушиной. Сейчас такое представить невозможно. Картины «Война и мир», «Москва слезам не верит» — это картины-явления. Их было достаточно много, картин-явлений, и народ ломился на них. Сейчас в кино ходит в основном молодежь. Кончаловский как-то остроумно определил: «Раньше кино снимали для взрослых, а сейчас для подростков». В этом смысле кинематограф сильно поменялся. Появилась определенная тенденция — если для массового зрителя, то значит блокбастер. Скоро в них и сниматься будут в общем сканированные люди, уже и актеров живых не будет. Конечно, мы можем сказать, что никогда такое кино не приблизится к фильмам с живыми актерами. Ну как робот или 3D-модель никогда не приблизится к человеку. Хотя кино такая штука, такая игрушка, что в блокбастерах действительно и не нужно, чтобы мучался живой артист, когда это можно сделать на модели. Он побегает, попрыгает в павильоне, датчики снимут движение. К сожалению, уходит то, что до сих пор привлекает нас в старых фильмах, — чувственная составляющая. Помните, в старых фильмах всегда была песня? И вот эта интонация чувственности, любви, была ли она более драматична или менее, но она всегда оставалась. Снимался ли «Тихий Дон» или «Свадьба в Малиновке». Я помню мама с отцом ходили в кино, потом мама начинала рассказывать и пела песню из фильма, у нее была хорошая память и слух. Не знаю, насколько сегодня можно реально рассказать фильм в таком виде. И в этом смысле, наверное, ушла та роль кино, когда кино — это было всё. Оно влияло на жизнь. Сейчас, боюсь, так не влияет. Но поскольку я преподаю, мне нужно работать с молодежью, я не имею права посыпать голову пеплом и говорить — вот тогда было настоящее кино, а сейчас все стало хуже. Поэтому пытаешься понять и это новое время».
Региональный кинематограф
«Региональный кинематограф — это актуальная, любопытная тема. Мне сказали, что в Ульяновской области собираются киностудию сделать, но это серьезный вопрос, требует отдельного разговора, чтобы, не дай бог, не удариться в Нью-Васюки, не наделать глупостей в этом деле важном, хорошем, интересном».
Мы все превратились в кинематографистов
«Вот сейчас сидит молодой человек — он снимает кино (о зрителе из зала). Сейчас такое время — мы достаем телефон и снимаем кино. Вы можете выйти на улицу, там что-то происходит, какой-то конфликт, и вы это сняли. Не исключено, что в это же время люди, получившие бюджет, группа осветителей снимают такую фигню, которая ничего не стоит. А ваша снятая кое-как из окна ситуация — лирическая или какая-то другая — она намного лучше. У меня для студентов есть такое задание — наблюдение. Они долны что-то в жизни подсмотреть и снять. Получаются такие интересные результаты, невероятные. И действительно они более интересны, чем 50% той продукции, которая снимается за деньги большим количеством людей. Мы все превратились в кинематографистов. Сейчас любой человек в любую секунду может стать кинорежиссером. Но только профессионализм позволяет сделать так, чтобы твое личное стало интересно другим, чтобы глаз невозможно было оторвать. Вот этому мы и учим уже лет 15 (Хотиненко преподает во ВГИКе режиссуру игрового кино и совместно с Павлом Финном ведет режиссерско-сценарную мастерскую на Высших курсах сценаристов и режиссеров)».
Талантливый актер для режиссера как скрипка Страдивари
«Когда на площадке в сцене снимается Маковецкий, для меня это радость. Не отдых, кино это никогда не отдых. Но для меня это всегда предощущения. Это все равно, что скрипачу играть на скрипке Страдивари. Это наслаждение, когда твои самые тонкие, самые сокровенные идеи могут реализоваться. Но вообще список актеров у меня большой. Это кончено же и Балуев, и Миронов, и Усатова, и Чулпан Хаматова. Евгений Миронов — фантастический актер, ответственности необыкновенной. На роль Достоевского пробовалось много актеров, и вдруг приезжает Женя Миронов. Мы делаем ему очень приличный грим и просто его фотографируем. А он делает знаменитый перовский портрет. И я понимаю, что это Достоевский. Роль в «Мусульманине» была для Миронова этапной. Мы пошли в мечеть в Москве и объяснили, что актер снимается в такой-то роли и нужно, чтобы он немножко погрузился в атмосферу. Муфтий спросил: «А вы верующий человек?» Миронов сказал: «Да, я православный». Муфтий: «Ну хорошо. Значит, вы на пути к вере». И Женя три месяца ходил в мечеть. Причем не просто в сторонке стоял. Нет, ему привезли молельный коврик и в первые ряды его посадили».
Почему Достоевский?
«К Федору Михайловичу я относился точно так же, как любой воспитанный человек, который в школе знал его биографию. Были довольно поверхностные познания. И вдруг мне от Российского канала поступает предложение снять. И я начинаю читать. Я перечитал его всего, и я влюбился в Достоевского. И теперь я совершенно иначе его читаю, он мне не кажется ни занудным, ни скучным, потому что я научился читать «партитуру». Я уже про него знаю не меньше, чем достоевсковеды. И теперь я точно могу сказать, что у меня Федор Михайлович самый любимый писатель. Это такой мир страстей! Ведь он брак нашей души до дна достал, доскреб. Я думаю, многие люди его ненавидят именно поэтому, что он им приоткрыл их собственное нутро. Когда посмотрели «Бесов», одна женщина выходит из зала и говорит: «Мы от вас ждем укрепления какого-то, надежды. А вы нам что?» А что я? Это Достоевский. Произведения Федора Михайловича как раз укрепляют, потому что видишь, что есть еще и хуже, и жестче, и сложнее, чем та ситуация, в которой так или иначе оказались мы. Все говорят: Достоевский — религиозный писатель. Да, это правда. Все, что он писал, было про это и больше не про что. Но это было про путь. Его интересовал путь, мука. Это кто так сможет провести человека, не сделать его для нас отвратительным, который убил старушку, невинную ее сестру. И он его провел таким путем, что мы его поняли».
По своим убеждениям я патриот, но истовости не люблю
«По своим убеждениям я патриот, но истовости не люблю ни в чем. Истовость может быть нужна в момент подвига, один раз в жизни, но и то это не истовость, а что-то другое. В этом Достоевского обвиняют, но истовыми были бесы. Верховенский говорит Ставрогину такие пророческие слова: «Дайте вырастить одно поколение, одно-два поколения разврата, и мы перевернем этот мир».
Ремейки
«Пересъемка старых картин — это принятая практика в истории кино. В Америке умеют это делать и делают как правило талантливо, на новом витке. Называется «ремейк». Например, знаменитый фильм «Человек со шрамом». Есть классическая черно-белая версия, очень хорошая, стильно сделанная. И потом уже сделали с Аль Пачино. Всё по-другому и не хуже. Наши ремейки выглядят как эксплуатация старого материала, это никогда не выход на новый уровень».
Ван Гог сошел бы с ума
«Сейчас самое страшное, что в мире происходит — меняется понятие о том, что такое красота. Я недавно узнал, Пикассо «Алжирских женщин» продали за 176 миллионов фунтов. Вот какой-то Айвазовский, ну 30, 50. Какой-нибудь Репин, ну не знаю, ну может быть миллион дадут. При все моем отношении к Пикассо, он талантливый художник, но «Алжирских женщин» написать может море художников. Вот посади тысячу художников, и через пару часов вы будете иметь тысячу «Алжирских женщин», которые большинство людей не отличат, а некоторые даже эксперты не отличат. А Сикстинскую капеллу не распишет никто. Не то чтобы у кого-то получится, а у кого-то не очень, а просто никто. Я, говоря это, автоматически становлюсь ретроградом. Но Ван Гог бы сошел с ума, если бы узнал, что за 80 миллионов его «Подсолнухи» продают. Он все делал быстро, легко. Сказал бы, ну заплатите мне, чтобы хватило на жизнь. Это абсурд — ни копейки не платить художнику (он ни одной картины не продал) и теперь продавать за миллионы».
О фильме Андрея Звягинцева «Левиафан»
«Я был одним из первых зрителей. Сложный фильм, но в нем нет ничего такого, что часто ему приписывают. Звягинцев человек «темный», не воцерковленный. Дело в том, что если ты воцерковленный, то тебе в определенном смысле надо себя удерживать, иначе ты выходишь из своего поля. А ему нельзя удерживаться, ему нужно нарушить. Ему нужно дойти, как Ставрогину, до края. Что, разве таких епископов нет? Да сколько угодно, даже больше, чем хотелось бы. Таких ситуаций нет? Да сплошь и рядом! Но у него это так все замешано, что просвета нет. Федор Михайлович и пожестче находил, когда родителей убивали и так далее, но там никогда не было закрытой двери. А Звягинцев закрывает дверь, безнадега полная. Мне кажется, что это не правильно. Но там есть очень пронзительные вещи. Я это видел еще с ненормативной лексикой, когда ты понимаешь, что в этой сцене не может быть нормативной лексики. Эту сцену надо играть так, инчае всё ложь (Владимир Хотиненко был одним из режиссеров, подписавших в январе этого года письмо в защиту мата на киноэкране)».
Снял бы «Бесов» в ульяновском «Квартале»
«С женой Татьяной прогулялись по Набережной, зашли в дом Гончарова, в музей под открытым небом «Квартал». Этот район — находка для режиссеров. «Бесов» можно было снимать спокойно. Были в новом храме, еще в храме Трех Святителей. Музей Гончарова оставил замечательное ощущение. Я даже не ожидал. Акварели, которые Гончарова привез из дальних далей. И вообще там атмосфера… Когда заиграла Casta diva, я вообще поплыл. Воспоминания нахлынули».
Любовь Чиликова
Фото автора